Если я ела один раз в день, денег хватало на неделю. Я, как вы понимаете, совершенно не подготовилась к Лондону. Не знаю, вспомните ли вы ранее упомянутую тетю Гвен, но это наглядно иллюстрирует мимолетный характер роли, которую она до тех пор играла в моей жизни, как я вспомнила, что всегда могла позвонить ей, если у меня будут проблемы. Она была чересчур консервативна; ей никогда не нравилась моя любимая бабушка, вероятно, потому, что Гвен боялась всего, что лежало за пределами ее привычного мирка, а мою бабушку нисколько не волновало мнение других. Брюки на женщине были самым большим страхом для тети Гвен, и после моей второй поездки в Лондон, в возрасте двенадцати лет, мы с мамой часто со смехом вспоминали, с каким ужасом встретили продавщицу из Хэрродс, которая предложила показать некоторые из модных брюк.

– Немедленно уходим, Шарлотта! – закричала она, потянув за бархатный рукав мамы и поспешно уклоняясь от предлагаемых товаров.

Гвен вышла замуж за шотландского землевладельца, с которым познакомилась, когда жила вместе с мамой один сезон в Лондоне, летом, о чем моя мама говорила с отвращением – она ненавидела уезжать из Кипсейка. Но Гвен процветала в Лондоне, она встретила своего принца, который привязал ее к себе на два года, умирая от дифтерии и оставив ее в крошечном доме недалеко от Брук-стрит. Она так и не вернулась в Корнуолл. Я раньше не знала почему – но, как и в случае с Кипсейком, я поняла все немного лучше, когда оказалась за пределами его древних стен.

Я знала, что вспомню дом Гвен, если подойду к Мейфэр, но я была совершенно не уверена в том, как меня примут: к тому времени я уже начала немного чесаться, и она бы ужаснулась, увидев меня. И изначально, хотя мне это уже начинало надоедать, быть независимой было здорово. Потому что, хотя я и проводила свои дни, выставляя чашки в кафе, бесконечно записывая идеи для работы или сюжеты для романов, говоря себе, что должна попытаться, или просто складывала столбцы сумм, стараясь не прислушиваться к грызущему голоду, я была на свободе в этом волшебном городе. Я могла побродить по Национальной портретной галерее и весь день смотреть на Карла II. Могла свободно пролежать весь день в парке или прогуляться по Чаринг-Кросс-роуд, глядя на огромный парк развлечений, на молодых людей в новых костюмах и на лентяев, попивающих светлый эль в дверях, могла остановиться и смотреть столько, сколько хотела, на золотые огни театров и толпы людей внутри, и на чудо Лестер-сквер, где молочные бары работали круглосуточно, на освещенную неоном Империю с ее обширной рекламой. Когда я приехала, показывали «Иезавель», и там была огромная афиша с властным, злобным лицом Бетт Дэйвис, улыбающаяся длинной очереди, ожидающей шанса взглянуть на нее. Я посмотрела «Иезавель». Я влюбилась в Бетт Дэйвис и практиковала этот косой, высокомерный взгляд в грязном стекле общественных табличек и окнах телефонных будок.

Я была на дне, но не отчаялась. Я не могла рискнуть бросить все это и вернуться обратно в Кипсейк или пойти к своей тете и быть вынужденной жить жизнью, которую она хотела бы для своей племянницы, жизнью молодой аристократической дебютантки. Корнишская девушка, которую я знала, выходила замуж за улицей Святого Георгия на Хановер-сквер, когда я проходила мимо однажды днем – цветение апельсина, фаланга подружек невесты из шифона и шелка, проволочно-шелковые цветочные короны на сверкающих головах, мужчины, придерживающие цилиндры на игриво резком ветре. Жених, худощавый, покатые плечи, нервный; невеста безуспешно борется со своей кружевной вуалью на ветру. Они вдвоем удивленно поглядывали друг на друга. Это могла быть я, и я знала это, и знала, что мне повезло, что я избежала этой участи, пусть даже пока.

Мой распорядок дня вращался вокруг походов в читальный зал Британской библиотеки, где я ждала, когда у меня появится возможность просмотреть новости, но в основном чтобы проверить, не прислала ли Мэтти мне сообщение через колонку частных объявлений.

Я понятия не имела, какую роль эта чертова колонка сыграет в моей жизни в Лондоне. Дома, конечно, у меня было радио и копия «Таймс» моего отца, на которую можно было смотреть, когда его не было или он дремал. А теперь могло произойти что-то катастрофическое, и были все шансы, что я не услышу об этом – в общежитии не было радио, не было газет. В марте Гитлер вторгся в Австрию, предположительно мирно, и заявил, что «спасет» судетских немцев, живущих в Чехословакии, через границу с Германией. Ситуация была странной: внешне все было так спокойно, но каждый день мы замечали небольшие изменения. На улицах появлялись знаки: «АНС-станция». В Гайд-парке рыли траншеи. Издалека они выглядели не чем иным, как гигантские кротовины, – я помню, тогда я впервые поняла, что что-то будет.

За день до этого я сидела в читальном зале Британской библиотеки и листала «Таймс», притворяясь, что не голодна, не отчаялась, с любопытством оценивая взгляды незнакомцев на меня – Почему эта девушка такая грязная, такая некрасивая, такая странная? Почему она чешется? Почему она всегда здесь сидит? – когда, к счастью, я обратила внимание на одно из объявлений в колонке частных объявлений. И действительно, все пришло из того объявления.

Я немедленно туда написала, и меня попросили прийти на собеседование в Карляйль Меншенс на следующий день. Очень смелая, я отдала две жалкие монеты уборщице, живущей вниз по улице от отеля, чтобы постирать и отгладить юбку и удалить запах лошади. К счастью, я также смогла одолжить шелковую рубашку у Марии, милой продавщицы из «Хиллс», которая занимала комнату по соседству со мной, хотя она была полнее, поэтому рубашка была немного велика и ее пришлось застегнуть до верха. Затем, стараясь не чесаться, я представилась в «Дебнемс» и спросила, можно ли мне попробовать молочный порошок для лица «ярдли». Скучающий продавец напал на меня с энтузиазмом, и через двадцать минут я ушла, пахнущая борделем и похожей, как я увидела в отражении на стекле, на очень, очень измученную и ничем не примечательную танцовщицу из «Палладиум»: бледно-спекшееся лицо, уши, руки, шея красная и мокрая от высыпаний на теле. Мне страшно хотелось почесаться, зайти в телефонную будку и почесать все тело. Только величайшее самообладание, отработанное за эти годы, остановило меня.

Когда я добралась до Карляйль Меншенс, я позвонила в звонок и отступила назад, поскольку зуд снова настиг меня.

– Это вы? – Высокий голос, прозвучал откуда-то надо мной, с сильным акцентом.

Я посмотрела вверх и вокруг, подумав, не ослышилась ли я.

– О, Теодора Парр. Из… Я пришла по объявлению, которое вы разместили в «Таймс». Издательство «Афина».

– Нет. «Афина-Пресс», – внезапно произнес голос, гудя через домофон. – Так говорить неправильно.